КОМУ МНЕ ОТКРЫТЬСЯ СЕГОДНЯ?

ЭКРАН и СЦЕНА № 16 (718), май 2004 года

В Нижнем Новгороде прошёл фестиваль «творческая удача», представляющий итоги сезона. Он придуман местным отделением Союза театральных деятелей шесть лет назад. В каждом крупном областном городе, имеющем основания считать себя театральным, существуют такие фестивали. Везде они проходят по-разному, где-то со строгими, как на «Маске» номинациями, где-то без оных. Это «рабочие» фестивали, и если вспомнить призыв небезызвестного императора из драмы Шеффера «Амадеус»: «Нам нужны праздники и фейерверки», то именно фейерверков на них не наблюдается.
Но зато картина реальной жизни реального театра предстаёт здесь во всей своей сумрачной красе. И если не быть убеждённым в том, что театральная жизнь заканчивается за пределами Садового кольца, то многое можно понять.
Российские как-то не очень вписываются в контекст праздников и фейерверков, они работают себе и работают. Потому что каждый вечер, несмотря на политический кризис, или дефолт, или ещё что-нибудь малоприятное, занавес должен открываться, и артисты должны выходить на сцену. В этом и трагизм театра, и его величие, которым я не устаю поражаться.

В Нижнем Новгороде существует весь набор театров, положенных крупному областному центру. Театр оперы и балета, Академическая драма, ТЮЗ, Академический театр кукол, и давно существующий, но недавно переехавший в новое роскошное здание театр Комедии. Театры есть и в городах, окружающих Нижний: в Сарове, Дзержинске, Арзамасе и Кстове. В Нижнем хорошее театральное училище, и, по крайней мере, одна проблема – кадровая, в театрах города и области не является головной болью. Во всех спектаклях я видела молодых, способных, выученных артистов.
Присутствует в Нижнем Новгороде и весь набор творческих и нетворческих проблем, которые являются общими почти для всех российских городов. Отсутствие достаточного финансирования со стороны государства – величина постоянная и необсуждаемая. Отсутствие творческой состязательности среди театров и их лидеров, потому что всё давно устоялось, и все давно и хорошо знают друг друга. Российский репертуарный театр болен давно и всерьёз. В предыдущие десятилетия миграция режиссёров и актёров из Керчи в Вологду и из Вологды в Керчь имела какой-то творческий смысл. Сейчас, как в детской игре «Замри!» все замерли и закрепились на своих местах. Никто никуда уезжать не хочет. Страшно. А иногда и поздно менять жизнь.
Правда, художественные руководители нижегородских театров, по крайней мере, не сидят в круговой обороне, и, чувствуя кризис кадров, приглашают режиссёров «со стороны» на разовые постановки. Понимают, что надо как-то обновлять застоявшуюся кровь. В театре Комедии идёт спектакль Елены Невежиной, в академической драме – Ирины Зубжицкой (Питер), на фестивале был представлен именно её спектакль, а в зале сидел молодой режиссёр, выпускник Фоменко, который присматривался к труппе. Художественный руководитель академического театра драмы, народный артист России Владимир Вихров, понимает, что молодую режиссуру надо хоть потихоньку, дозируя, но впускать в театр. А для молодых московских и питерских режиссёров провинция – это шанс состояться в профессии. Тем не менее, в городе ощущается отсутствие молодых театров-студий, которые бы расцвечивали палитру, представляли бы конкуренцию «взрослым» театрам. Хотя один студийный коллектив – театр «Вера» со своим собственным домом, в городе есть. Все эти проблемы общие для всех и в разной степени определяют театральную жизнь России.
Но в Нижнем Новгороде есть и своё, индивидуальное: отсутствие театральной журналистики, способной хоть как-то отражать творческий процесс. О театре в городе пишут мало и либо информационно, либо в вульгарных тонах бульварной прессы. Думаю, это не оттого, что в крупном областном центре нет театральных журналистов, просто нет изданий, которые были бы заинтересованы в подобных материалах. И за это отдельное спасибо уже столичным газетам с огромными тиражами, которые простёрли над Россией свои совиные крыла, открыв свои вкладки в регионах. Старомодное, но очень тщательное рецензирование, которым когда-то славилась провинция (писали обычно профессора-филологи), уступило место наглым уличным интонациям. Потому что это сейчас якобы надо читателям.
И это первый миф в мифотворчестве нового времени. Никто на самом деле этого читателя не спрашивал, да и в лицо не знает.
Вообще в наших российских городах фигурирует множество мифов. Поскольку сама я живу в Перми, знаю их не понаслышке. Вот ещё один: наш город (Новгород, Екатеринбург, Самара, Пермь, Челябинск и так далее) – очень театральный. Наша публика – это особая публика. Хотелось бы этот миф опровергнуть со множеством доказательств, но нет места. Выражусь лапидарно: многие города давно утратили свою прежнюю театральность, а вместе с ней и особое качество публики, которая раньше была представлена интеллигенцией. В театры теперь ходят самые разные люди. Много среди них и тех, кого в детстве в театры не водили. А сейчас им приходится. Чтобы соответствовать. И это замечательно. Хорошо бы только научить их, например, тому, что после третьего звонка не принято входить в партер, поднимая весь ряд. Неплохо бы объяснить им и многое другое, что раньше объяснять было не нужно. Новых зрителей воспитывал сам зал, сама публика, которая действительно была театральной. Всё это ушло в пору тяжёлого выживания театров, когда приходилось благодарить зрителей за то, что вообще пришли, где уж было учить правилам. А сейчас те, кто эти правила знал, из театров ушли.
Миф третий: публике сейчас хочется праздника и её необходимо что есть сил развлекать, потому что жизнь и так тяжела. Вот на этом мифе, точнее на его развенчании я и остановлюсь.
Ибо самой театральной, то есть тонко чувствующей, и интеллигентной, мне показалась публика на спектакле по пьесе Эдварда Олби «Что случилось в зоопарке». Именно там меня посетило редкое теперь чувство, что все хорошо и правильно делают своё дело. Чувство абсолютной гармонии между сценой и залом, давно уже покинувшее наши театральные храмы. Спектакль этот – антрепризный. Горькую мысль Станиславского о том, что антреприза убивает художественность, нынешняя антреприза доказала сполна. Но в случае со спектаклем по Олби, слово это произносить даже как-то неудобно, потому что история эта совсем другая. И она внушает чувство оптимизма и благодарности за то, что люди театра могут собраться не только для того, чтобы «срубить» деньги. (Хотя и это я не считаю зазорным, лишь бы если уж не художественность, то просто честный профессионализм при этом присутствовал).

Артисты Олег Шапков и Лев Харламов лет десять назад, будучи студентами театрального нижегородского училища, мечтали поставить «Что случилось в зоопарке». Точнее, сыграть в нём. Но обожглись. Поняли, что молоды и неопытны, что, кроме увлечённости пьесой, ничего за душой не имеют. За десять лет многое произошло. Собственно, произошла жизнь. Олег Шапков к этому времени сначала стал одним из ведущих артистов Академического театра драмы, а потом ушёл из него. Откуда ушёл артист-кукольник Лев Харламов, я и не знаю. Они снова встретились и решили заработать денег на постановку спектакля. Присматриваясь к приезжим режиссёрам, выбрали себе Ирину Зубжицкую (Петербург), художника Павла Плохова-Ежевски. Спектакль стильно, и лаконично оформлен и даже поднадоевший в нынешнем театре видеоарт Галины Филимоновой здесь оказывается к месту и имеет смысл.
Единственное, что Шапков и Харламов имеют бесплатно, это сцену и зал Нижегородского Дома актёра. И это, между прочим, большое везение. В тех городах, где у Дома актёра нет собственной сцены, да и самого Дома у актёров тоже нет, энтузиазм молодых новаторов заканчивается. Аренду ни одному некоммерческому проекту не потянуть. Никто сейчас бесплатно в свою государственную квартиру не пускает. Так что новым Треплевым театра даже на берегу озера не построить. Всё это я узнала не от создателей «Зоопарка». Они же были сдержаны, вели себя с редким достоинством и не жаловались, что «жалованья двадцать три рубля, а чаю и сахару надо». Денег на этом они не зарабатывают. Потому что их публика состоит из тех людей, которые покинули наши театры, не находя в них ничего для себя. Думаю, что именно их зрители с интересом почитали бы что-то об этом спектакле, потому что после него хочется думать о жизни. Но прессы у него нет. Потому что… смотри выше.
В этом спектакле, названном 2сеансом одновременной игры», двое актёров представляют собой (для меня впервые) равных партнёров в страшной истории одиночества. Игра действительно одновременна и победителя не предполагает. Питер (Лев Харламов) и Джерри (Олег Шапков) встретились в произвольно выбранной точке пространства. Оно безлико и бесчеловечно. И неудобная скамейка, облюбованная Питером, стала здесь местом абсолютного одиночества. Именно в этой вполне экзистенциальной пограничной точке и должна была произойти встреча-невстреча двух одиноких людей.
В нашей прежней жизни такие люди не могли встретиться по определению. Это были параллельные миры. И, наверное, каждый из нас хоть раз в жизни чувствовал чужую обжигающую боль неизвестного нам существа. Трудно представить, что мы живём в одно время, в одной стране, в одном городе. И даже на одной планете. Может быть, поэтому когда-то пьесу Олби ставили как «драму абсурда», потому что не всё понимали в ней. Но жизнь поменялась. А пьеса, потеряв желанность запретного плода, превратилась в классику двадцатого века. И стала «драмой жизни». И сейчас эти параллельные миры каким-то образом стали пересекаться, нарушая все законы геометрии. Мы слышим безумные монологи в трамваях, в метро, на улицах. Эти крики одиночества направлены куда-то в пустоту, ко всем, кто способен услышать. Но никто не вслушивается в них. И уж тем более не отвечает.
На спектакле почему-то я всё время слышала такой крик из третьего тысячелетия до нашей эры: «Кому мне открыться сегодня? Бремя беды на плечах. С незнакомцами душу отводим…»
Что-то же должно было произойти, чтобы Джерри, бредущий к своей страшной цели, обратился к Питеру с первым вопросом. Олег Шапков сыграл начало так, что сразу стало понятно, почему респектабельный, прилежный, благополучно скрывающий своё страдание Питер начал отвечать ему. Чем более наивные, а на самом деле человеческие вопросы задавал Джерри, тем более постыдным оказывалось респектабельное отчуждение Питера. Когда, после монолога Джерри о его жизни в доме с плотоядной хозяйкой и с ненавидящим его псом, сыгранным в точных соотношениях артистизма и иронии, Питер мягко и вполне деликатно спрашивал: «Ну, и зачем вы там живёте?» - возникло невероятное напряжение и на сцене, и в зале. Действительно, почему народ не ест пирожные, если у него нет хлеба? Почему нельзя быть счастливым, если уж так хочется? Все реакции Питера были из этого ряда, из нашего общего нежелания «грузиться», как сейчас принято говорить.
Все рассказы Джерри – стремление обнаружить в пустом мире хоть одного человека, нестерпимое желание разделить с кем-то ад собственной души. Джерри в исполнении Шапкова был нестерпимо раскрыт, неприлично откровенен, обаятельно провокационен. Такому Джерри не ответить было нельзя. И постепенно происходило «очеловечивание» чужой души. Толстый, прилежно сидящий на своей скамеечке, благожелательный Питер узнавал за это время столько, что и в его собственной душе разверзалась пропасть.
В спектакле использован видеоряд, в котором возникал то портрет Фрейда, то Бодлера, смутные изображения дочек и попугаев Питера, а то вдруг чьи-то рисунки. Я вдруг поймала себя на том, что лихорадочно соображаю, чьи же они. «А это Петров-Водкин», - деликатно объяснил мне со сцены Питер. И я понимающе кивнула. Стало легче. Но тут же стало понятно, что я, как и бедный Питер, лихорадочно пыталась прикрыться своими книжными знаниями, которые ни от чего не спасают. Ни от чего. Они бессмысленны и бесполезны. Они закрывают людей друг от друга. От мира. Но они же – и та соломинка, за которую хватается тонущий человек. Питер слишком поздно понял, что он захлёбывается чужим горем. Харламов сыграл своего героя так, что каждую минуту его существования на сцене было понятно, что и ты такой, и все мы такие. Он беспомощно поднимал руки и кричал: «Я ничего не понял!» именно тогда, когда понял всё. А Джерри-Шапков ошеломил абсолютной душевной обнажённостью. Не истеричной, не неврастеничной. Скорее, это было опасное веселье, последнее в жизни человека, наконец-то пришедшего к цели.
Этот крюк в сторону, этот случай в зоопарке не мог закончиться благополучно. Делиться своим адом нельзя. Это непосильный груз для чужой души. Была абсолютно понятна та ярость, с которой отстаивал Питер свою скамейку. И явственно была ощутима та непоправимая минута, когда скамейка в парке стала пограничным пространством между жизнью и смертью. Вот что случилось в зоопарке. Простая и страшная история о том, как один человек попытался поговорить с другим, и что из этого вышло.

Татьяна Тихоновец